Неточные совпадения
Но он не без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных сил.] есть все-таки сечение, и это сознание подкрепляло его.
В ожидании этого исхода он занимался делами и
писал втихомолку устав «о нестеснении градоначальников законами». Первый и единственный параграф этого устава гласил так: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со
стола, положи под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя
в действии облегчит».
Она быстро пошла
в дом,
в свой кабинет, села к
столу и
написала мужу...
— Однако надо
написать Алексею, — и Бетси села за
стол,
написала несколько строк, вложила
в конверт. — Я
пишу, чтоб он приехал обедать. У меня одна дама к обеду остается без мужчины. Посмотрите, убедительно ли? Виновата, я на минутку вас оставлю. Вы, пожалуйста, запечатайте и отошлите, — сказала она от двери, — а мне надо сделать распоряжения.
— Не обращайте внимания, — сказала Лидия Ивановна и легким движением подвинула стул Алексею Александровичу. — Я замечала… — начала она что-то, как
в комнату вошел лакей с письмом. Лидия Ивановна быстро пробежала записку и, извинившись, с чрезвычайною быстротой
написала и отдала ответ и вернулась к
столу. — Я замечала, — продолжала она начатый разговор, — что Москвичи,
в особенности мужчины, самые равнодушные к религии люди.
Он сидел
в кабинете у письменного
стола и
писал.
— Нет, разорву, разорву! — вскрикнула она, вскакивая и удерживая слезы. И она подошла к письменному
столу, чтобы
написать ему другое письмо. Но она
в глубине души своей уже чувствовала, что она не
в силах будет ничего разорвать, не
в силах будет выйти из этого прежнего положения, как оно ни ложно и ни бесчестно.
В кабинете Алексей Александрович прошелся два раза и остановился у огромного письменного
стола, на котором уже были зажжены вперед вошедшим камердинером шесть свечей, потрещал пальцами и сел, разбирая письменные принадлежности. Положив локти на
стол, он склонил на бок голову, подумал с минуту и начал
писать, ни одной секунды не останавливаясь. Он
писал без обращения к ней и по-французски, упоребляя местоимение «вы», не имеющее того характера холодности, который оно имеет на русском языке.
Я помню, что
в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не спал ни минуты.
Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я ходил по комнате; потом сел и открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у меня на
столе: то были «Шотландские пуритане»; я читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом… Неужели шотландскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..
Сначала он принялся угождать во всяких незаметных мелочах: рассмотрел внимательно чинку перьев, какими
писал он, и, приготовивши несколько по образцу их, клал ему всякий раз их под руку; сдувал и сметал со
стола его песок и табак; завел новую тряпку для его чернильницы; отыскал где-то его шапку, прескверную шапку, какая когда-либо существовала
в мире, и всякий раз клал ее возле него за минуту до окончания присутствия; чистил ему спину, если тот запачкал ее мелом у стены, — но все это осталось решительно без всякого замечания, так, как будто ничего этого не было и делано.
С раннего утра до позднего вечера, не уставая ни душевными, ни телесными силами,
писал он, погрязнув весь
в канцелярские бумаги, не ходил домой, спал
в канцелярских комнатах на
столах, обедал подчас с сторожами и при всем том умел сохранить опрятность, порядочно одеться, сообщить лицу приятное выражение и даже что-то благородное
в движениях.
И сердцем далеко носилась
Татьяна, смотря на луну…
Вдруг мысль
в уме ее родилась…
«Поди, оставь меня одну.
Дай, няня, мне перо, бумагу
Да
стол подвинь; я скоро лягу;
Прости». И вот она одна.
Всё тихо. Светит ей луна.
Облокотясь, Татьяна
пишет.
И всё Евгений на уме,
И
в необдуманном письме
Любовь невинной девы дышит.
Письмо готово, сложено…
Татьяна! для кого ж оно?
Почти месяц после того, как мы переехали
в Москву, я сидел на верху бабушкиного дома, за большим
столом и
писал; напротив меня сидел рисовальный учитель и окончательно поправлял нарисованную черным карандашом головку какого-то турка
в чалме. Володя, вытянув шею, стоял сзади учителя и смотрел ему через плечо. Головка эта была первое произведение Володи черным карандашом и нынче же,
в день ангела бабушки, должна была быть поднесена ей.
Одна
в трауре, бедно одетая, сидела за
столом против письмоводителя и что-то
писала под его диктовку.
— Вот ваше письмо, — начала она, положив его на
стол. — Разве возможно то, что вы
пишете? Вы намекаете на преступление, совершенное будто бы братом. Вы слишком ясно намекаете, вы не смеете теперь отговариваться. Знайте же, что я еще до вас слышала об этой глупой сказке и не верю ей ни
в одном слове. Это гнусное и смешное подозрение. Я знаю историю и как и отчего она выдумалась. У вас не может быть никаких доказательств. Вы обещали доказать: говорите же! Но заранее знайте, что я вам не верю! Не верю!..
Чтоб не думать, он пошел к Варавке, спросил, не нужно ли помочь ему? Оказалось — нужно. Часа два он сидел за
столом, снимая копию с проекта договора Варавки с городской управой о постройке нового театра,
писал и чутко вслушивался
в тишину. Но все вокруг каменно молчало. Ни голосов, ни шороха шагов.
К удивлению Самгина все это кончилось для него не так, как он ожидал. Седой жандарм и товарищ прокурора вышли
в столовую с видом людей, которые поссорились; адъютант сел к
столу и начал
писать, судейский, остановясь у окна, повернулся спиною ко всему, что происходило
в комнате. Но седой подошел к Любаше и негромко сказал...
…Самгин сел к
столу и начал
писать, заказав слуге бутылку вина. Он не слышал, как Попов стучал
в дверь, и поднял голову, когда дверь открылась. Размашисто бросив шляпу на стул, отирая платком отсыревшее лицо, Попов шел к
столу, выкатив глаза, сверкая зубами.
Огонь лампы, как бы поглощенный медью самовара, скупо освещал три фигуры, окутанные жарким сумраком. Лютов, раскачиваясь на стуле, двигал челюстями, чмокал и смотрел
в сторону Туробоева, который, наклонясь над
столом,
писал что-то на измятом конверте.
Жена, с компрессом на лбу, сидя у
стола в своей комнате,
писала.
Но Иноков, сидя
в облаке дыма, прислонился виском к стеклу и смотрел
в окно. Офицер согнулся, чихнул под
стол, поправил очки, вытер нос и бороду платком и, вынув из портфеля пачку бланков, начал не торопясь
писать.
В этой его неторопливости,
в небрежности заученных движений было что-то обидное, но и успокаивающее, как будто он считал обыск делом несерьезным.
Другой доктор, старик Вильямсон, сидел у
стола, щурясь на огонь свечи, и осторожно
писал что-то, Вера Петровна размешивала
в стакане мутную воду, бегала горничная с куском льда на тарелке и молотком
в руке.
— Сочинил — Савва Мамонтов, миллионер, железные дороги строил, художников подкармливал, оперетки
писал. Есть такие французы? Нет таких французов. Не может быть, — добавил он сердито. — Это только у нас бывает. У нас, брат Всеволод, каждый рядится… несоответственно своему званию. И — силам. Все ходят
в чужих шляпах. И не потому, что чужая — красивее, а… черт знает почему! Вдруг — революционер, а — почему? — Он подошел к
столу, взял бутылку и, наливая вино, пробормотал...
Марина встретила его, как всегда, спокойно и доброжелательно. Она что-то
писала, сидя за
столом, перед нею стоял стеклянный кувшин с жидкостью мутно-желтого цвета и со льдом.
В простом платье, белом, из батиста, она казалась не такой рослой и пышной.
Было очень трудно представить, что ее нет
в городе.
В час предвечерний он сидел за
столом, собираясь
писать апелляционную жалобу по делу очень сложному, и, рисуя пером на листе бумаги мощные контуры женского тела, подумал...
Лидия
писала письмо, сидя за
столом в своей маленькой комнате. Она молча взглянула на Клима через плечо и вопросительно подняла очень густые, но легкие брови.
У окна сидел бритый, черненький, с лицом старика; за
столом, у дивана, кто-то, согнувшись, быстро
писал, человек
в сюртуке и золотых очках, похожий на профессора, тяжело топая, ходил из комнаты
в комнату, чего-то искал.
В длинном этом сарае их было человек десять, двое сосредоточенно играли
в шахматы у окна, один
писал письмо и, улыбаясь, поглядывал
в потолок, еще двое
в углу просматривали иллюстрированные журналы и газеты, за
столом пил кофе толстый старик с орденами на шее и на груди, около него сидели остальные, и один из них, черноусенький, с кошечьим лицом, что-то вполголоса рассказывал, заставляя старика усмехаться.
Он сел к
столу и начал
писать быстро, с жаром, с лихорадочной поспешностью, не так, как
в начале мая
писал к домовому хозяину. Ни разу не произошло близкой и неприятной встречи двух которых и двух что.
На празднике опять зашла речь о письме. Илья Иванович собрался совсем
писать. Он удалился
в кабинет, надел очки и сел к
столу.
— А ты
напиши тут, что нужно, — продолжал Тарантьев, — да не забудь
написать губернатору, что у тебя двенадцать человек детей, «мал мала меньше». А
в пять часов чтоб суп был на
столе! Да что ты не велел пирога сделать?
— Да много кое-чего:
в письмах отменили
писать «покорнейший слуга»,
пишут «примите уверение»; формулярных списков по два экземпляра не велено представлять. У нас прибавляют три
стола и двух чиновников особых поручений. Нашу комиссию закрыли… Много!
Он умерил шаг, вдумываясь
в ткань романа,
в фабулу,
в постановку характера Веры,
в психологическую, еще пока закрытую задачу…
в обстановку,
в аксессуары; задумчиво сел и положил руки с локтями на
стол и на них голову. Потом поцарапал сухим пером по бумаге, лениво обмакнул его
в чернила и еще ленивее
написал в новую строку, после слов «Глава I...
Райский еще «серьезнее» занялся хождением
в окрестности, проникал опять
в старые здания, глядел, щупал, нюхал камни, читал надписи, но не разобрал и двух страниц данных профессором хроник, а
писал русскую жизнь, как она снилась ему
в поэтических видениях, и кончил тем, что очень «серьезно»
написал шутливую поэму, воспев
в ней товарища, написавшего диссертацию «о долговых обязательствах» и никогда не платившего за квартиру и за
стол хозяйке.
Он забыл свои сомнения, тревоги, синие письма, обрыв, бросился к
столу и
написал коротенький нежный ответ, отослал его к Вере, а сам погрузился
в какие-то хаотические ощущения страсти. Веры не было перед глазами; сосредоточенное, напряженное наблюдение за ней раздробилось
в мечты или обращалось к прошлому, уже испытанному. Он от мечтаний бросался к пытливому исканию «ключей» к ее тайнам.
— Попробую, начну здесь, на месте действия! — сказал он себе ночью, которую
в последний раз проводил под родным кровом, — и сел за письменный
стол. — Хоть одну главу
напишу! А потом, вдалеке, когда отодвинусь от этих лиц, от своей страсти, от всех этих драм и комедий, — картина их виднее будет издалека. Даль оденет их
в лучи поэзии; я буду видеть одно чистое создание творчества, одну свою статую, без примеси реальных мелочей… Попробую!..
«Не могу, сил нет, задыхаюсь!» — Она налила себе на руки одеколон, освежила лоб, виски — поглядела опять, сначала
в одно письмо, потом
в другое, бросила их на
стол, твердя: «Не могу, не знаю, с чего начать, что
писать? Я не помню, как я
писала ему, что говорила прежде, каким тоном… Все забыла!»
— Я и сам говорю. Настасья Степановна Саломеева… ты ведь знаешь ее… ах да, ты не знаешь ее… представь себе, она тоже верит
в спиритизм и, представьте себе, chere enfant, — повернулся он к Анне Андреевне, — я ей и говорю:
в министерствах ведь тоже
столы стоят, и на них по восьми пар чиновничьих рук лежат, все бумаги
пишут, — так отчего ж там-то
столы не пляшут? Вообрази, вдруг запляшут! бунт
столов в министерстве финансов или народного просвещения — этого недоставало!
Но об этом история еще впереди;
в этот же вечер случилась лишь прелюдия: я сидел все эти два часа на углу
стола, а подле меня, слева, помещался все время один гниленький франтик, я думаю, из жидков; он, впрочем, где-то участвует, что-то даже
пишет и печатает.
Получив желаемое, я ушел к себе, и только сел за
стол писать, как вдруг слышу голос отца Аввакума, который, чистейшим русским языком, кричит: «Нет ли здесь воды, нет ли здесь воды?» Сначала я не обратил внимания на этот крик, но, вспомнив, что, кроме меня и натуралиста,
в городе русских никого не было, я стал вслушиваться внимательнее.
Но, однако ж, кончилось все-таки тем, что вот я живу, у кого — еще и сам не знаю; на досках постлана мне постель, вещи мои расположены как следует, необходимое платье развешено, и я сижу за
столом и
пишу письма
в Москву, к вам, на Волгу.
Вечером задул свежий ветер. Я напрасно хотел
писать: ни чернильница, ни свеча не стояли на
столе, бумага вырывалась из-под рук. Успеешь
написать несколько слов и сейчас протягиваешь руку назад — упереться
в стену, чтоб не опрокинуться. Я бросил все и пошел ходить по шканцам; но и то не совсем удачно, хотя я уже и приобрел морские ноги.
«Да неужели есть берег? — думаешь тут, — ужели я был когда-нибудь на земле, ходил твердой ногой, спал
в постели, мылся пресной водой, ел четыре-пять блюд, и все
в разных тарелках, читал,
писал на
столе, который не пляшет?
Присев к
столу, она
написала ему записку,
в которой просила его притти к ней непременно, нынче же и, с удивлением покачивая головой на то, чтò она видела, вернулась к себе
в гостиницу.
Масленников неодобрительно покачал головой, подошел к
столу и на бумаге с печатным заголовком бойко
написал: «Подателю сего, князю Дмитрию Ивановичу Нехлюдову, разрешаю свидание
в тюремной конторе с содержащейся
в замке мещанкой Масловой, равно и с фельдшерицей Богодуховской», дописал он и сделал размашистый росчерк.
Он показал ей, что и где
писать, и она села за
стол, оправляя левой рукой рукав правой; он же стоял над ней и молча глядел на ее пригнувшуюся к
столу спину, изредка вздрагивавшую от сдерживаемых рыданий, и
в душе его боролись два чувства — зла и добра: оскорбленной гордости и жалости к ней, страдающей, и последнее чувство победило.
Тотчас же найдя
в ящике огромного
стола, под отделом срочные,повестку,
в которой значилось, что
в суде надо было быть
в одиннадцать, Нехлюдов сел
писать княжне записку о том, что он благодарит за приглашение и постарается приехать к обеду. Но,
написав одну записку, он разорвал ее: было слишком интимно;
написал другую — было холодно, почти оскорбительно. Он опять разорвал и пожал
в стене пуговку.
В двери вошел
в сером коленкоровом фартуке пожилой, мрачного вида, бритый с бакенбардами лакей.
— Нет, гладкой, чистой, на которой
пишут. Вот так. — И Митя, схватив со
стола перо, быстро
написал на бумажке две строки, сложил вчетверо бумажку и сунул
в жилетный карман. Пистолеты вложил
в ящик, запер ключиком и взял ящик
в руки. Затем посмотрел на Петра Ильича и длинно, вдумчиво улыбнулся.
— Ночью пир горой. Э, черт, господа, кончайте скорей. Застрелиться я хотел наверно, вот тут недалеко, за околицей, и распорядился бы с собою часов
в пять утра, а
в кармане бумажку приготовил, у Перхотина
написал, когда пистолет зарядил. Вот она бумажка, читайте. Не для вас рассказываю! — прибавил он вдруг презрительно. Он выбросил им на
стол бумажку из жилетного своего кармана; следователи прочли с любопытством и, как водится, приобщили к делу.
Он повиновался молча. Вошел
в свою комнату, сел опять за свой письменный
стол, у которого сидел такой спокойный, такой довольный за четверть часа перед тем, взял опять перо… «
В такие-то минуты и надобно уметь владеть собою; у меня есть воля, — и все пройдет… пройдет»… А перо, без его ведома,
писало среди какой-то статьи: «перенесет ли? — ужасно, — счастье погибло»…
Она бросалась
в постель, закрывала лицо руками и через четверть часа вскакивала, ходила по комнате, падала
в кресла, и опять начинала ходить неровными, порывистыми шагами, и опять бросалась
в постель, и опять ходила, и несколько раз подходила к письменному
столу, и стояла у него, и отбегала и, наконец, села,
написала несколько слов, запечатала и через полчаса схватила письмо, изорвала, сожгла, опять долго металась, опять
написала письмо, опять изорвала, сожгла, и опять металась, опять
написала, и торопливо, едва запечатав, не давая себе времени надписать адреса, быстро, быстро побежала с ним
в комнату мужа, бросила его да
стол, и бросилась
в свою комнату, упала
в кресла, сидела неподвижно, закрыв лицо руками; полчаса, может быть, час, и вот звонок — это он, она побежала
в кабинет схватить письмо, изорвать, сжечь — где ж оно? его нет, где ж оно? она торопливо перебирала бумаги: где ж оно?